НЕКЛАССИЧЕСКАЯ БИОЛОГИЯ

НЕКЛАССИЧЕСКАЯ БИОЛОГИЯ. ФЕНОМЕН ЛЮБИЩЕВА

д.б.н. С.В.Мейен,
академик Б.С.Соколов,
д.ф.н, к.ф-м.н. Ю.А.Шрейдер

В известной книге «Возникновение жизни» Дж, Бернал писал: «Жизнь есть частичная, непрерывная, прогрессирующая, многообразная и взаимодействующая со средой самореализация потенциальных возможностей электронных состояний атомов».

При всей своей необычности такое определение довольно точно отражает взгляд большинства представителей точных наук на суть биологических проблем. Но к таким же воззрениям сегодня склоняются и сами биологи. Ведь от признаков физико-химической природы всех биологических процессов до утверждения, будто молекулярные взаимодействия это и есть суть жизни, - один шаг.

Американский психолог Л. Франкель удачно назвал подобную ориентацию «настроением ничего-кроме» (nothing-butness). Действительно, те, кто так думают, не видят в феномене жизни ничего, кроме специфических электронных состояний атомов, в эволюции ничего, кроме мутаций и отбора, в активности разума ничего, кроме игры условных и безусловных рефлексов. и т. д.

Мы многое узнали от сторонников таких взглядов. Один за другим раскрываются глубинные механизмы жизнедеятельности, расшифровываются тончайшие структуры. Значит ли это, что главные трудности позади? Думается все же, что нет. Хотя молекулярная биология и выявила общность живого на молекулярном уровне, - а это поистине величайшее достижение естество знания, - до подлинного научного единства биологии еще далеко. Прежде, чем вести разговор в молекулярных терминах, надо в тех же терминах поставить и вопрос. Для этого нужно сначала установить соответствие биохимических и обычных биологических понятий, выразить последние на языке первых. Между тем, из данных молекулярной биологии никак не следует, что на Земле должны быть кошки и мыши, что мыши должны прятаться от кошек в норы. Никто не в состоянии, оперевшись на всю мощь молекулярной биологии, показать, что на Земле должны были появиться именно те организмы, которые нас окружают.

Оптимист скажет, что естествознание знакомо с подобными трудностями и, случалось, преодолевало их. Таким обнадеживающим прецедентом можно считать классическую механику, в законах которой сошлись движения планет и падение яблока. Пессимист возразит: классическая механика тоже не справиться с той задачей, о которой мы говорим, и даже не ставила ее перед собой. Из законов Ньютона никак не следует, что во Вселенной должна быть Солнечная система, в ней Земля, а на Земле – яблони с яблоками. Естествознание всегда отталкивалось от знаний типологии тех объектов, которые оно изучало. Еще до того как квантовая химия истолковала природу химических элементов в понятиях квантовой механики, она знала о содержании таблицы Менделеева. Но та же квантовая химия начинает спотыкаться, когда требуется объяснить (а еще лучше предсказать), почему многие реакции, скажем синтеза ДНК идут несравненно медленнее в пробирке, чем в живом существе.

Мы строим биологические модели, воплощающие лозунг «ничего, корме», и с их помощью объясняем задним числом многие известные факты. Однако рано или поздно выясняется, что в той самой области, на которую модель была рассчитана, существует такое многообразие свойств, присущих живому, что оно не вмешивается в нашу модель. Так, модели естественного отбора не могли ни учесть, ни предвидеть, что популяции могут регулировать свою численность, не прося помощи у внешних факторов отбора. Если в клетке слишком много мышей, они перестают размножаться. Все эти «подводные камни» появились не после создание моделей, а были известны и раньше, но на них просто закрывали глаза.

Вопросы, о которых идет речь, входят в круг проблем, обычно трактуемых как единая проблема редукционизма. Противники традиционного редукционизма – сведения феноменов, специфичных для живого, к физико-химическим явлениям, известным и в неживой природе, - обычно ссылаются на то, что нужно учитывать разные уровни явлений, на необходимость целостного подхода, на принципиальную несводимость живого к неживому. Они находят недочеты в редукционистских программах и указывают на широко распропагандированные, а в действительности не состоявшиеся редукции (представление о таких широковещательных программах дает хотя бы цитата, с которой мы начали эту статью). Однако внимательный анализ этих высказываний приводит к любопытному выводу. Оказывается, рекомендуемые подходы (целостный, системный и прочие) тоже связаны с редукцией. Пусть развитие организма не сводится к физико-химическим взаимодействиям, - мы все равно вынуждены его упрощать, редуцировать до такой-то модели, хотя бы использующей один лишь сугубо биологические понятия. мы не можем изучать объекты, не сводя все неповторимое к чему-то обобщенному. повторяющемуся. Биологию не интересует черное ухо Бима, но могут заинтересовать черные уши собак.

Лишая изучаемые объекты неповторимости, объединяя их в систематические группы (таксоны) и изображая их в виде схем (архетипов), мы их идеализируем. Без этого наука невозможна. Но любая идеализация – уже некая редукция. Стало быть, редукции необходимы, хотя редукционизм в его обычном смысле методологически несостоятелен. Выбрать и обосновать метод редукции – вот в чем вопрос. И проблема эта уже не столько биологическая, сколько философская.

Само по себе такое сближение философии с биологией – не новость: невозможно отрицать влияния на биологию ХVIII столетия «века гениев». Декарта и Лейбница, а на биологию ХIХ и ХХ веков – позитивизма и материализма. Общеизвестно и обратное: революционизирующее воздействие дарвиновского учения на философию. Но теперешняя ситуация своеобычна. Сегодня биология анализирует явления гигантского диапазона. Она спустилась до уровня молекул и атом и поднялась до изучения подсознательных психических процессов. С другой стороны, в синтетических исследованиях перед биологической наукой как никогда остро встали вопросы о сущности жизни и судьбе биосферы в ценностном. то есть в этическом, смысле. Теперь уже невозможно нигилистическое отношение к этическим ценностям: без этики не подступишься к проблемам глобальной экологии. Этические проблемы биологии и философии, мораль и мудрость тесно переплелись и перестали быть уделом далеких от жизни чудаков. Эти проблемы затрагивают такие стороны нашей жизни, которые не могут быть безразличны даже самым близоруким прагматикам.

Но как достичь подлинного синтеза философии и биологии? Ведь речь дет не просто о сотрудничестве ученных разного профиля, о коллективном штурме проблемы, когда, скажем, один ставят эксперименты, а другие формируют теорию., один – специалист по астрономии, а другой – по реактивным двигателям. Синтез должен происходить на самых глубинах – синтез понятий и даже интуитивных представлений. Философ обязан овладеть конкретным содержанием биологии, биолог – научиться мыслить широко и нейтрально.

Между тем давний опыт показывает из философских учений ходячие формулы (вроде фразы Гегеля «все действительное разумно»), не утверждая себя попытками вдуматься в их смысл, понятный лишь в контексте целостного учения. А философы, обращаясь к биологии, недостаточно критически усваивают ее догмы, принимая их за бесспорные факты. Многие, к примеру, считают доказанным, что для эволюции от простейших организмов до человека достаточно таких элементарных фактов, как случайные мутации, изоляция и отбор. А ведь это только гипотеза.

Некоторые важнейшие факты непривычные обобщения остаются вообще вне поля зрения. Например, уже много десятилетий известно, что клетки организмов способны к весьма сложному поведению. Клетки могут транспортировать другие клетки по непростым путям внутри организма. Пространство разобщенные клетки могут согласованно строить кристаллически правильные скелетные элементы. Известно «воровство клеток». Ресничный червь поедает гидр, но не переваривает стрекательные капсулы, которые доставляются специальными клетками-носильщиками из пищеварительного канала к поверхности тела. После того как стрекательные клетки вставлены в эпителий нового хозяина и начинают его оборонять, червь оставляет гидр в покое и переходит на свой обычный рацион.

В.Я.Александров, обобщающий подобные факты в специальной статье (см, «Успехи современной биологии», 1970, т. 69, вып. 2), склонен видеть здесь явления, сравнимые не с физико-химическими взаимодействиями типа тропизмов (рост стебля в направлении света и т.п. ), а с высшей нервной деятельностью. Клетки организмов оказываются наделенными чем-то вроде психики. Разве не заслуживает это смелое предположение самого пристального внимания философов? Тем не менее за годы прошедшие после публикации статьи, следов такого внимания не заметно.

По мосту биология – философия движутся не те идеи и факты, которые особенно важны для союза обеих дисциплин, а лишь нечто расхожее, устоявшееся, школьное. В результате обмен между дисциплинами не столько способствует проникновению в новое, сколько поддерживает устойчивое равновесие в рамках некоторой закрепившейся научной парадигмы. Неудивительно, что обсуждение фундаментальных проблем биологии вот уже много десятилетий дискуссию механистов и виталистов – сторонников взгляда на организм как на живую машину и сторонников «жизненной силы» - в конце прошлого века. Разница лишь в терминологии и в конкретных фактах. которыми фехтуют противоборствующие стороны.

Нам могут возразить: биология и философия настолько обособились, что рассчитывать на универсалов трудно. Невозможно заниматься тем и другим без ущерба для того и другого. Не так ли уж невозможно? Быть может, все же, есть примеры такого совмещения, и надо изучить хотя бы один из них?

Именно о таком прецеденте и пойдет дальше речь. Это – жизнь и творчество Александра Александровича Любищева, скончавшегося несколько лет назад и плодотворно трудившегося в наши годы, а не в те времена, когда протоплазма казалось бесструктурной слизью.

О Любищеве заговорили. Он стал широко известен после выхода документальной повести Даниила Гранина «Эта странная жизнь». Поэтому нам нет нужды пересказывать биографию Любищева и знакомить читателей с его конкретным вкладом в прикладную энтомологию. Отметим, что взгляды Любищева по самым общим проблемам биологии привлекают все большее внимание. Посмертно печатаются его труды, собираются мемориальные конференции, изучаются его уникальный архив. Любищева стали чаще цитировать в научной печати, может быть. со временем войдет в обычай ссылаться на А. А. Любищева так же, как сейчас эволюционисты ссылаются. нередко лишь в поддержание традиции, на Ч. Дарвина, а, н, Северцова или И. И. Шмальгаузена. Но хотя популярность Любищева растет, главный смысл его научного творчества остается, пожалуй, неразъясненным, а опыт – не извлеченным.

Каждый, кто знаком с творчеством Любищева, и тем более тот, кому довелось встречаться с ним, согласится, что, что Любищев был профессионалом высшего ранга как в философии, так и в биологии. Он по настоящему профессионально разбирался в проблемах онтологии и был признанным специалистом по истории эволюционных учений и пркладной энтомологии. Он одинаково хорошо ориентировался и в сочинениях Платона или Канта, и в книгах Ч.Дарвина и К. М. фон Бэра, и в монографиях по земляным блошкам.

Этот многосторонний профессионализм принес интересные плоды. Вот один пример. В биологии издавна обсуждается проблема реальности систематических единиц ( таксонов). Вопрос важный: если таксоны и мы их не конструируем, а открываем, то в систематике не остается места для соображений удобства, договоренности. Надо увидеть систему организмов, какова она «на самом деле». Если же таксоны – абстракции, творение нашего ума, то споры об объеме таксонов надо решать не в лаборатории, а за круглым столом. В литературе мног говорилось о том, что реальны только виды, а таксоны более высокого ранга – абстракции. Но почти не обсуждался другой вопрос: что такое реальность и каковы критерии для ее установления. Любищев понимал, что это – фундаментальная философская проблема. он принялся за составление списка критериев реальности. Его исследование привело к выводу: проблема реальности многоаспектна, существуют разные степени и формы реальности. На вопрос о реальности таксинов нельзя ответить простыми «да» или «нет». Прежде чем спорить о реальности таксинов. надо ясно указать, какие критерии допускаются к рассмотрению.

Работы Любищева – уникальное собрание трудных и нежелательных для нынешней биологии фактов. Он моментально оценивал, насколько «поведение клеток» (цитоэтология) усложняет молекулярно-биологические модели, подрывая тем самым редукционизм. Он предлагал указать, какой фактор отбора заставил одного из раков после каждой линьки клещей вводить песчинку в вестибулярный аппарат. Он интересовался. почему цветные пятна на крыльях бабочек ведут себя на фоне жилок и чешуек как рисунок на набивном ситце, не связанный с расположением нитей. Он задавал вопрос, не подрывает ли этот факт редукционистское убеждение, что свойства целого определяется свойствами частей.

Еще в 20-е годы А.А, Любищев впервые свел воедино основные антиномии эволюционизма и основные постулаты биологической систематики, показав принципиальную допустимость и потенциальную продуктивность совсем иным постулатам. Фактами, философскими соображениями, скрупулезным критическим анализом, меткими историческими параллелями он обнажал явные и скрытые дефекты биологической парадигмы ХХ века. Он критиковал методы чисто индуктивных биологических обобщений и еще в 1925 г. говорил о том, что «отвращение к теоретизированию» и отказ от широкой теории «не есть отказ от теоретизирования, а очень плохое теоретизирование»; он напоминал, что теория не праздное умозрение, а «организация попытки проникновения в область неизвестного».

Показательно, что при широкой известности Любищева в биологических кругах нашей страны, при том внимании ученые, мы почти не встречаем в работах биологов (даже из числа его друзей) ссылок на статьи Любищева, хотя очень часто поводов для таких ссылок было более чем достаточно. Наверное, дело здесь в том, сто сослаться на Любищева мельком невозможно. Если же обстоятельно разобрать его высказывания, то это неизбежно заставит пересмотреть исходные положения, всю логику рассуждений, перетряхнуть привычные и кажущиеся очевидными общие выводы. Это процесс слишком мучительный для человека, интуитивно в чем-то убежденного.

Любищев указал на многие методологические изъяны современной биологии. Он, разумеется, вовсе не ставил под вопрос достижения современной биологии: неправильное методологическое объяснение совершенно не обязательно дискредитирует конкретные научные результаты. И все-таки те методологические дефекты, которые отметил Любищев в общей системе взглядов (парадигме), по крайней мере в некоторых случаях кажутся неустранимыми в рамках этой парадигмы. Остановимся кратко на главных критических высказываниях и положительных утверждениях Любищева.

Проблема органической формы. Считается, что стридуляционные (звукопроизводящие) органы служат насекомым как « призывные сигналы» в половом общении. Отсюда делают вывод, что форма стридуляционных органов подчинена их функции. Это частный пример положения, утвердившегося в последарвиновской биологии, что структура возникает под действием отбора для исполнения определенной функции. Функция первична, форма вторична. Поэтому форма изучается лишь с точки зрения ее соответствии функции. Селекционизм принципиально не ставит вопрос о законах, определяющих потенциальное многообразие форм. Предполагается, что этих законов либо нет вовсе, либо они не играют существенной роли. поскольку фактически возникновение форм целиком предопределено функцией.

Утверждение примата функции свойственно и кибернетике: кибернетические модели имитируют процессы, а не структуры. Не случайно нейроморфология ничего не дала конструкторам ЭВМ. Наоборот, знание машинных конструкций наводило на аналогии с деятельностью мозга. Олицетворение кибернетического подхода – идея черного ящика – как раз и состоит в том, что по реакциям системы на входные сигналы мы строим ее функциональную модель, абстрагируясь от структуры. Из кибернетики и проникли в биологию строгие, но локальные модели. Они порой удачно имитировали функции организма, но почти не приблизили нас к загадкам структуры. И вот среди ученых, уверенных в непреложности и прогрессивности постулата о примате функции над формой, появляется «ретроград» Любищев. Он сомневается в том, что для других очевидно, ставит немыслимые задачи, приводит непозволительные параллели. Форма, пишет он, вовсе не приспособлена к функции, как ключ к замку. Любищев сослался на описанные в литературе случаи «преадаптации», когда орган, появившись у предка, не может еще исполнять свою функцию и собственно к делу приступает лишь у потомков. Допустим, говорил он, что звукопроизводящие органы есть инструмент для выполнения строго определенной функции. Чем же тогда можно объяснить их поразительное разнообразие? Почему они формируются из самых различных частей организма? «Самый удивительный факт, - писал Любищев, - присутствие очень разнообразных органов у личинок… живущих под землей».

Трудности, с которыми обычно сталкиваются попытки трактовать любой признак как приспособительный, не случайны. Ведь даже простые функции могут выполняться самыми разными органами, а однотипные органы осуществляют порой весьма разнообразные функции. В многообразии форм есть своя, закономерная система, выявляемая, например, при анализе симметрий на основе строгого математического описания. Случайно ли так похожи морозные узоры и рисунок растений, спирали галактик и раковин? Но не только в таких простых особенностях выражена закономерность формы. Параллелизм в изменчивости («гомологические ряды» Н.И.Вавилова) проявляется в сложных конфигурациях, которым, как правило, не удается дать приспособительного толкования.

Общий вывод о соотношении формы и функции (приспособления) Любищев сформировал еще в 1925г. Проблема приспособления, отнюдь не являясь мнимой, не являясь и центральной в биологии. Есть основания считать, что структуры лишь в частных случаях определяются выполняемыми функциями, а в более общем случае подчинены некоторым собственным законам, которые надо и изучать как самостоятельные. Необходим математический анализ форм, изучение их симметрии, безотносительное к исполняемой функции. Этот подход можно пояснить аналогией. Мы используем слова в качестве рифм, но нельзя понять словообразование в языке, если изучать не общие закономерности языковых систем, а только приспособление слов к «стихотворной функции».

Проблема естественной системы. Сегодня принято считать, что хорошая биологическая систематика должна основываться на историческом принципе, то есть быть в идеале картинной филогенеза. Таксон в такой классификации соответствует множеству организмов, имеющих общего предка (особь или вид), а более высокий таксон – более древнему предку. Систематика есть не что иное, как протокол эволюции. В противовес такому подходу А.А.Любищев отстаивал идею «естественной системы» организмов идущую от К. Бэра, Ж. Кювье, А. Жюссье и других классиков додарвиновской биологии. Любищеву принадлежит важный критерий «естественности» системы, состоящей в том, что местоположение таксона в такой системе должно определять его существенные характеристики, подобно тому как положение элемента в таблице Менделеева определяет его физико-химические свойства. Эта идея предполагает, что совокупность биологических форм устроена закономерным образом. (При этом речь здесь идет не только о наличных формах, но и обо всем многообразии форм, допустимых биологическими законами).

Обращаясь к естественным системам других объектов (химических элементов и др.), Любищев подчеркивал, что их упорядоченность не связана с филогенетическим развитием. То же можно обнаружить и в живой природе. Общность организмов, отраженную в их естественной системе, часто не удается связать с родством или общностью функций (экологических или физиологических). Приходится допускать некоторые общие, существенно неисторические и нефункциональные законы многообразия, которые он и имел в виду, говоря о законах органической формы.

Проблемы эволюции. В противовес синтетической теории эволюции, определяющей сегодняшнюю научную парадигму в биологии, Любищев отстаивал представление о том, что эволюция подчинена внутренним закономерностям изменчивости и видообразованию. Это представление выдвигалось Л.С.Бергом в теории номогенеза. В отличие от Берга Любищев полагал, что факторы. предопределяющие потенциальное многообразие живых организмов, отнюдь не всегда определяет направление эволюции. Опыт развития естествознания показывает, что теоретическая зрелость некоторой отрасли связана с ее способностью рассматривать не только наличное многообразие, мыслимое с точки зрения фундаментальных законов данной науки. Так, современная физика рассматривает не только наблюдаемые, но и допускаемые теорией частицы. Современная химия вполне серьезно обсуждает свойства трансурановых элементов с запредельными номерами – это характерная черта неклассической науки – науки ХХ века.

Зарождение не классической биологии тесно связано с идеей рассмотрения потенциальных биологических форм. Идея это возникла еще у Н. И. Вавилова в его известном законе гомологических рядов, позволяющем охарактеризовать закономерности возможного многообразия форм. А. А. Любищев тоже настойчиво искал новые. неклассические пути биологического теоретизирования.

Могут спросить: а так ли уж это важно и нужно для конкретных исследований в биологии? В науках о неживой природе сравнительно легко выделяются частные явления, которым присуща некоторая самодостаточность. Анализ таких явлений проясняет лишь некоторые фрагменты мироздания. Биологические феномены устроены иначе: их смысл, как правило, не понять вне общих представлений о природе живого. Правда, очень часто под давлением научной традиции, установившихся образцов научного описания биолог пытается построить локальную модель изучаемого. Но, как уже говорилось, модель неожиданно отказывается работать в той области, для которой она создавалась.

Кризисные ситуации в физике обычно возникали, когда появлялись опытные данные, не объясняемые с классических позиций (опыт Майкельсона, фотоэффект, нарушение симметрии правого и левого и т. п.), или когда классическая теория приводила к неустранимому в ее рамках парадоксу (бесконечность энергии излучение черного тела, расходимости в квантовой теории поля и т.п. ). Теоретическая биология не в состоянии еще делать столь четких прогнозов, чтобы неустранимость парадокса оказалось математически очевидной. Но по той же причине она способна не замечать обилия имеющихся факторов, которые с классической точки зрения объяснимы лишь задним числом и притом с помощью особых допущений.

Необходимость создания системы четких понятий для биологического теоретизирования – один из ключевых пунктов любищевской программы. При этом важно, чтобы понятия образовали единую систему, - вне целого не существует смысла. Здесь важнейшая для Любищева идея целостности возникает уже на более высоком уровне. То, что понятия должны быть более четкими, существенно не только для их логического анализа – без этого невозможно их диалектическое развитие. Ведь диалектика работает на столкновении понятий, а искру нового знания можно высечь при столкновении кремня со сталью. При столкновении пыльных мешков получается только столб пыли.

Второй важный пункт этой программы: «просто факты», наблюдения как таковые вне обшей концепции не имеют научного статуса, т.е. попросту говоря не принимаются наукой в расчет. Обычно рядовое биологическое исследование (особенно в систематике) выглядит так: известен некий объект, в нем обнаруживается ранее не известный у него признак, этот признак и описывается исследователем. Любищев развивал принципиально противоположный, номотетический подход: отыскиваются инварианты (настоящие, а не в виде правил с многочисленными исключениями), появляющиеся в некотором четко описываемом многообразии признаков данной совокупности объектов.

Третий пункт – включение методологического анализа в арсенал методов науки. Иначе говоря, научное исследование нельзя отрывать от анализа принципов самого этого исследования. Сегодня эти пункты в той или иной мере провозглашаются некоторыми исследователями, но заслугой Любищева было бы то, что он четко сформулировал эти положения и осуществил их в собственной научной практике.

Сказанное выше позволяет связать имя Любищева с зарождением идей неклассической биологии. Следуя по его пути, можно наметить некоторые новые и в значительной мере чуждые классической науке установки. Условно назовем их нетривиальными отождествлениями, нетривиальными различениями и нетривиальными отображениями.

Далеко не тривиально, хотя и привычно, то отождествление, которое делает классическая механика, описывая падения яблока и движение планет. Но отождествляя (в каком-то отношении) столь разные явления, мы освобождаемся от априорного запрета на отождествления. Мы получаем право отождествлять объекты, преобразовав их сколь угодно сложным, но ясно указанном способом. В теории симметрии издавна разрешается отождествлять объекты, отражая их в зеркале или (в цветной симметрии) перекрашивая их. Не так ли поступает и биолог, когда он таксономически отождествляет (относит к одному виду) самку и самца, взрослый организм и личинку, семя и дерево. Разница пола и возраста считается в каком-то смысле несущественной, Эти примеры лишний раз убеждают, что инварианты определяются выбором допустимого закона преобразования. Биология пока не знает полного списка инвариантов, наиболее интересных для познания органического многообразия.

С нетривиальными различениями мы сталкиваемся каждый раз, когда убеждаемся, что традиционно сходные организмы или их части принадлежат разным гомологическим рядам. Так, одинаковые с виду тройчатые листья могут входить в совершенно разные ряды расчленения листа. Одинаковые зрелые формы могут возникать на перекрестке разных онтогенетических путей. Если. к примеру, зародышевый пузырек морского ежа разделить пополам (перевязать шелковой нитью), из обеих половин разовьются жизнеспособные эмбрионы, несмотря на то что развитие происходит вроде бы из неполноценного зачатка.

Особенно трудно свыкнуться с нетривиальными отображениями. Каждая отрасль естествознания стремится установить функциональные зависимости между различными рядами процессов или явлений. При этом все устанавливаемые зависимости привычно трактуются как причинноследственные, хотя в действительности они часто бывают куда сложнее. Вероятно, в более общем случае целесообразно говорить не о причинно-следственной зависимости между двумя рядами, а об отображении – если воспользоваться терминами теории множеств - одного множества (ряда) в другое. Такое отображение может быть и взаимно однозначным, и многозначным. Обычно биолог старается поставить во взаимно однозначное соответствие множеству форм множества физиологических функций или экологических ниш. Установлено, что глазчатый рисунок на крыльях бабочек может пугать птиц. Заманчиво сделать вывод, глазчатый рисунок всегда служит пугалом. Но тот же рисунок встречается и у глубоководных рыб, живущих в полной темноте. Может быть, плодотворнее вообще не связывать возникновение глазчатого рисунка с приспособлением, а найти ему другие (и многоразличные!) биологические соответствия?

Вводя категорию отображения, мы ослабляем запрет, накладываемый на поиск соответствий в тех случаях, когда, с одной стороны, наши знания не позволяют говорить о причинно-следственных отношениях, а с другой стороны есть основания полагать, что новые обнаруживаемые соответствия окажутся более значимыми, чем традиционные.

Реально ли движение по намеченному Любищевым пути? Не окажется ли, что специфика живого, отрицать которую невозможно, в принципе не допустит превращение биологии в новую неклассическую науку, способную стать рядом с неклассической физикой? Этот тезис никогда не поздно взять на вооружение…

Говоря о неклассической биологии в связи с работами Любищева, мы вовсе не утверждаем, что он прав во всех своих конкретных биологических взглядах. Речь идет о другом: Любищев вводил в биологию концептуальные приемы неклассической науки. Это прежде всего неограниченная свобода в выборе постулатов, оправдываемых лишь продуктивностью, свобода отождествлений и различий. Это также выявление и пересмотр общепринятых постулатов «вытаскивание» всего неосознанного, доведение дедукций до предела возможного, поиск закономерностей там, где раньше наука видела только случай.

Мыслимо ли выполнить эту работу одному человеку и стоит ли удивляться, что некоторые дедукции не были доведены Любищевым до конца, многие закономерности только намечены и что мы находим в его системе противоречия?

Будет ли устранение противоречий продолжением работы Любищева, а не противодействием ей? Ответы кажутся очевидными. Сама жизнь Александра Александровича Любищева оказалась знаком того, что человеческий разум в поисках законов природы обладает внутренней свободой, позволяющей преодолевать поставленные им самим ограничения.

ПИСЬМО А.А.ЛЮБИЩЕВА Н.Г.ХОЛОДНОМУ

30 апреля 1950 г.

Дорогой Николай Григорьевич!
На днях получил Ваше письмо от 10 апреля. <...> Правда, просматривая копии моих старых писем, я вижу, что многие вопросы мы уже дебатировали и поэтому на них останавливаться не стоит, но на некоторых остановлюсь, так как, может быть, их можно затронуть с новой стороны.

1) О значении естественного отбора. Вам кажется странным, что я свою борьбу с этим предрассудком (о ведущей роли естественного отбора в органической эволюции) начинаю с того, что расширяю сферу действия естественного отбора за пределы органического мира. Ничего странного в этом нет. Вы утверждаете, что естественный отбор возник только в органическом мире и здесь является «подлинным творцом живой природы», а я отрицаю оба Ваши положения: естественный отбор существует, но не только в органической природе, и как раз в органической природе его роль весьма второстепенная. Вы Говорите, что можно дать такое определение естественного отбора, при котором мои примеры подойдут. Следовательно, Вы имеете такое определение его, под которое они не подойдут. Я определяю естественный отбор так: «Процесс возникновения своеобразного, закономерного или целесообразного исключительным действием разрушительных сил, через сохранение того, что в силу определенных своих свойств сохранилось от действия этих разрушительных сил». Гипотеза Дарвина о ведущей роли естественного отбора всерьез утверждает то, о чем в свое время известный Фехнер (под псевдонимом Мизес) писал в шутку: «Мир создан не творческим, а разрушительным агентом». Понимая «творческий» в этом истинном смысле, конечно, нельзя говорить о творческой роли естественного отбора, но придавая слову «творческий» иной смысл в смысле появления того, что без его помощи не могло бы появиться, естественному отбору можно приписать известное творческое значение, но далеко не ведущее (мое выражение следует правильнее заменить: предрассудком является представление не о творческом, весьма скромном, а о ведущем значении естественного отбора).

Разрешите теперь ответить на Ваш вопрос: «Неужели Вы так низко расцениваете данные в пользу теории естественного отбора, приводимые хотя бы только Дарвиным в его «Происхождении видов»?»

        Основное значение книги Дарвина, конечно, не в доказательстве общего факта эволюции. В этом отношении книга его, конечно, навсегда останется классической по широте охвата биологических явлений, по добросовестности изложения и высокой объективности и последовательности. Здесь он подлинно является классиком по сравнению с романтиком Ламарком (кажется, Оствальд различает два типа ученых: классики и романтики). Но когда речь идет о причинах эволюции, то тут и сейчас романтик Ламарк стоит неизмеримо выше Дарвина. Багаж в пользу естественного отбора у Дарвина просто убог и в основном сводится к следующему:
        1) пересадка на биологическую почву мальтузианских взглядов, за что его в свое время очень метко высмеяли и Маркс, и Энгельс;
        2) аналогия с искусственным отбором: Дарвин так увлекся стремлением повысить значение отбора в селекции, что совершенно не использовал хорошо известных ему данных по огромной роли скрещивания в селекции пород домашних животных и растений;
        3) размышления о геометрической прогрессии размножения органических существ, — не замечая при этом, что всего быстрее эволюционируют, как правило, очень медленно размножающиеся организмы;
        4) совершенно курьезная глава о том, что наиболее ожесточенной является внутривидовая борьба, где приводится какой-то очень натянутый пример с омелой;
        5) наконец, разные рассуждения о волках и оленях и прочее. Последователи Дарвина в качестве основных орудий защиты выдвинули разные косвенные доказательства, например пресловутую мимикрию, муравьев-термитов и проч., где якобы совершенно неприложимы ламаркистские толкования, а следовательно, остается один естественный отбор.

Ни о какой «теории естественного отбора» Дарвина говорить не приходится: имеется довольно много соображений, прицепленных к убеждению о полезном значении внутривидовой борьбы, почерпнутому у Мальтуса. Настоящая теория естественного отбора и борьбы за существование создается только теперь трудами Р. Фишера. Вольтерра, Райта, Холдена, у нас Гаузе, Дубинина и пр. Она уже привела (Райт, Дубинин и др.) к представлению о «дрейфе», генетико-автоматических процессах и прочее, т.е. к принятию обширных участков эволюционного пути без всякого учета естественного отбора. Правда, крупнейший из представителей этого направления Р.Фишер как будто довольно ортодоксален, но он настолько .добросовестен, чтобы утверждать, что его математическая теория естественного отбора вовсе не является доказательством ведущего значения естественного отбора, а просто дает теорию действия отбора, на тот случай, если он действительно имеет место. Привязанность же Р. Фишера к теории естественного отбора основана, конечно, не на рациональных соображениях этого исключительно талантливого ученого. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочесть третью часть его книги о генетической теории естественного отбора, где он прилагает свои дарвинистические взгляды к обществу и развивает очень своеобразное представление о причине гибели культур вообще, <...>

Часто возражают: но Дарвин принял во внимание возражения против естественного отбора и сумел на них ответить. Что он принял во внимание — это верно: он не замалчивал трудностей; но что он сумел на них ответить, это неверно. Возьмите, если не ошибаюсь, седьмую главу «Происхождения видов», посвященную Майварту. Майварт не был противником эволюции, а лишь противником гипотезы естественного отбора. Дарвин соглашается в признании и других факторов естественного отбора, но ответ по каждому возражению делает так, что у читателя может получиться впечатление, что Майварт противник вообще эволюции.

Почему же учение об естественном отборе получило такое господство? Во-первых, в порядке принудительного ассортимента: он был пристегнут к прекрасно обоснованному учению об эволюции. Это прекрасно выражено у Писарева: «Дарвин уж не наврет»; такой обстоятельный ученый ни в чем не ошибается; обычное заблуждение многих лиц, экстраполирующих одну заслугу на все остальные свойства.

Во-вторых, селекционизм подкупал необыкновенной простотой решения труднейшей проблемы целесообразности.

2) О монизме. Диалектический материализм — не синоним диалектического монизма. Гегелевский диалектический идеализм тоже был диалектическим монизмом, и, однако, он не был материализмом. Вы считаете материалистический монизм обязательным, так как (пишете Вы) «в основе этого монизма лежит громадный опыт всего естествознания. Дуалистические гипотезы возникновения жизни ему противоречат так же, как идея перпетуум мибиле противоречит основным законам термодинамики. Так я понимаю неприемлемость дуалистических гипотез для диалектического материализма».

По этому поводу разрешите заметить: во-первых, нельзя сравнивать точную науку термодинамику с очень неточной биологией, в особенности в таком вопросе. Кроме того, подлинно диалектическое понимание отрицает какие бы то ни было «вечные истины» вплоть до невозможности перпетуум мобиле. Почему мы не считаем возможным признать существование перпетуум мобиле в нашей практике? Потому что мы не можем привести ни одного соображения против тех доводов, которыми доказывают его невозможность. А если взять Вселенную в целом, то сейчас наши диалектики как раз признают ее как единое перпетуум мобиле. Противоположный взгляд, что Вселенной грозит тепловая смерть, предполагает, что было когда-то начало Вселенной, т.е., выражаясь Вашим же языком, оставляет лазейку для духовного начала. Вот в этом и есть разница между подлинно свободомыслящими людьми и догматиками в той или иной степени. Свободомыслящие в истинном смысле слова никогда не говорят так: «Это для меня неприемлемо, так как приводит к тем или иным неприемлемым выводам», а догматики заранее ограничивают свободу исследования обязательством приходить только к выводам определенной категории. Вы, конечно, скажете, что и я не меняю своих взглядов. Это неверно. Сейчас события последних лет заставляют меня с крайним сожалением пересматривать свои оптимистические воззрения. начинать сомневаться в том, в чем я ранее был твердо уверен. Но об этом писать некогда, может быть, при встрече поговорим по душам.

Если Вы читали книжку Хнольсона «Гегель, Геккель и двенадцатая заповедь». то. может быть, припомните, что Хвольсон обрушивается на Геккеля за то, что тот отвергает второй закон термодинамики как неприемлемы», и корит Геккеля, чтобы тот не говорил о том, чего не понимает. Ну и что же оказалось? Хвольсон крупный образованный физик, Геккель — легкомысленный биолог, но сейчас многие крупные ученые (например, Нернст и другие) говорят, что как закон для Вселенной второй закон неприменим. И нетрудно видеть, почему в данном случае посторонний человек имеет право критиковать приложимость второго закона ко Вселенной. Второй закон утверждает непрерывно идущее рассеяние энергии и неизбежную тепловую смерть, но если мир не имеет начала, т.е. длится бесконечность, то за бесконечность второй закон успел бы привести к тепловой смерти Вселенную, и то, что она еще не наступила. свидетельствует или о том, что второй закон ко Вселенной неприменим (тогда мыслима бесконечность Вселенной), или что когда-то «часы были заведены», т.е. диктует необходимость принятия сверхъестественного (хотя бы в смысле действия законов, не имеющих в настоящее время значения) начала Вселенной. А раз мы пришли к тому, что некогда действовали мощные факторы, в настоящее время неизвестные, то тем самым отпадает вера в аподиктичность второго закона термодинамики.

Поэтому полагаю, что термодинамику лучше оставить в покое.

Теперь правда ли, что в основе монизма лежит громадный опыт всего естествознания? По-моему, монизм имеет только одно преимущество: он удовлетворяет нашему стремлению к единству. Эвристическая ценность его несомненна как законное стремление по возможности уменьшать число сущностей, с которыми мы оперируем. Старое схоластическое мудрое правило: entia non sunt multiplicanda ultra necessitatem*. Но, стремясь к ограничению числа основных сущностей, мы не можем требовать, чтобы эта сущность была одна: какой минимум сущностей надо оставить решает опыт. Решение всего спора в бесконечности мы предвидеть не можем, но история науки показывает, что для прогресса науки бывало полезно временное увеличение числа сущностей или элементов. Алхимики признавали как будто пять элементов, а после Лавуазье стали признавать несколько десятков, и это послужило на пользу науке. Сейчас опять число элементов химических (всякие там составные части атома) резко уменьшилось. но до одного дело не дошло. Путается тут еще пространство и время что это такое; опять и тут прогресс: единое «пространство-время». И энергию связали с материей в единое - все бесспорные шаги к монизму, но все эти головокружительные успехи появились не потому, что физики говорили себе будем искать единое, а потому, что само автономное развитие науки привело к необходимости искать снизь там, где ее раньше не видели. А основная работа Пастера, доказательство отсутствия самозарождения, — вскрыла пропасть там, где не было пропасти, и даже такой фантастический монист, как К.А.Тимирязев, принужден был признать, что в этой области механицизм (или монизм) потерпел хотя бы временное поражение. А как много выиграло человечество от этого «поражения»! Сейчас мне хорошо известно, что среди крупнейших физиков в связи с огромными успехами их науки есть стремление к монизму, но к какому монизму: кажется, не к материалистическому. Это ясно и из нашумевшей в связи с пресловутой августовской сессией книжки Шредингера. и из слов, кажется. Эддингтона, что Вселенная более напоминает великую мысль, чем великую машину. А Вы сейчас же: как бы закрыть лазейку для духовного начала; неужели это не догматизм? Я же нигде не говорю: обязательно надо оставить лазейку или закрыть лазейку. Дарвинизм я отверг не потому, что он меня не удовлетворял по своим конечным выводам (тогда я об этом не думал), а потому, что противоречил биологическим фактам, но когда я основательно от него отошел, то убедился, что не печалиться нужно о том, что селекционизм несостоятелен, а радоваться, так как конечные выводы селекционизма ужасны.

В общем говоря, меня угнетает не то, что мы с Вами разных мнений, а что Вы употребляете и печатно, и письменно такие аргументы, которые подлинно свободомыслящему человеку употреблять не следует <...>

* Не следует приумножать сущности без необходимости {лит.).
**. Г. Холодный 11882—1953) — ботаник, действительный член Академии наук УССР.